Я знаю сотни способов вытащить русского медведя из берлоги, но ни одного — чтобы загнать его обратно. О.Бисмарк
Он проснулся. Теперь уже — по настоящему. Странный период полусна до этого — не в счет, хотя он и помнил, как сквозь пелену, события и брошенные фразы. Синее небо ласково улыбалось, глядя на Него — высокое небо, и ему подумалось, что вот так вот, лежа на спине и глядя на высокое небо начинать жизнь заново много лучше, чем отдавать богу душу.
Осторожно приподняв голову он попытался осмотреться по сторонам.
Руки… Его огромные, сильные руки раскинулись широко, правая лежала ладошкой вниз, на маленькой, смуглой и крепкой груди Крыма. Та, лежала, затаив дыхание, и преданно глядя Ему в глаза — Он даже удивился. «Неужели что-то происходило? Неужели расставались и вновь друг друга нашли? Что со Мной вообще происходило все эти годы?» По крайней мере, судя по положению ладони, последняя гулянка явно удалась…
Из-за забора голосила жирная, обвислая баба.
Левая рука, сжимающая нефтяную трубу простерлась далеко, на Восток — где трудовитый Китай, что-то усердно копал у своего побережья. Увидев, что Его глаза широко открыты, Китай улыбнулся и приветственно помахал шляпой. Аккуратно освободив руки, (Крым торопливо запахнула халатик) Он медленно приподнялся на локтях и осмотрел окрестности.
Левая нога угодила в пески Ближнего Востока и теперь, из-под сапога что-то дымило. Он пошевелил ногой, что бы проверить — слушается ли та Его, и зацепил пару-тройку каких-то бункеров и секретных подземных складов. Раздались взрывы и радостные возгласы по всему миру. «Работает» — подумалось Ему.
Правая нога, согнутая в колене, была подтянута как можно ближе, покоясь ступнею неподалеку, не то в Восточной Европе, не то на западной…
Он поморщился — никак не мог вспомнить название. Из-под сапога, разбрызнутым натюрмортом радовали останки какой-то гадины, а на самом сапоге сидел пацаненок, лет десяти, с перемазанным углем лицом, и сосредоточенно чистил автомат. Аккуратно ссадив пацана на землю, Он осторожно подтянул ноги, присел и в конце-концов встал во весь рост.
Осмотрел свое тело и присвистнул от удивления. Мундир, шинель — все было разодрано в клочья. Вернее, на три солидных куска.
Самый большой, зеленого петровского сукна был более всего поношен и держался в памяти лишь на честном слове.
Более свежий кусок, отсеченный от первого ударами нагаек и шашек, был серо-зеленым, более блеклым, что ли. Однако все еще добротным и крепким, а главное — своим, своим, не смотря ни на что.
Самый маленький клочок, выкрашенный камуфляжными пятнами, отвалился от предыдущего по линии сгиба, там где выела моль. Платье следовало чинить.
Недолго думая, Он спокойно разделся до исподнего, разложил куски прямо на земле и принялся охлопывать свои многочисленные карманы, в поисках ремонтного материалу.
Гранит петербургских набережных и булыжник Арбата лег сукном на заплатки. Со шпиля адмиралтейства Он снял предусмотрительно запасенную шпульку морского каната. Эрмитаж щедро снабдил материалом на подклад, а кирпичный фетр Кремля Он отложил на новую фуражку. Щедро зачерпнув рукой чугун и бронзу памятников многих, отдавших свои жизни служению Родине — пополнил свои запасы пуговиц и застежек.
Задумался. Чего-то не хватало.
И поняв — чего, осторожно, двумя пальцами взял иглу Останкинской телебашни.
Заправил морской канат и прищурившись, глянул на разорванные куски памяти, расстеленные перед ним на земле.
Ходить в такой рванине было не след.
А значит — предстояла тяжелая работа.
